«Я не стремлюсь быть похожим или непохожим на отца»

-Александр Кузькин умер, когда тебе было три года. Что-то осталось в памяти об отце?

- Практически ничего. Единственно помню момент, когда на Новый 82-й год папа нарядился Дедом Морозом. Даже наша собака, эрдельтерьер Бася, его не узнала, подходила, нюхала, виляла хвостом – а потом отбегала и начинала гавкать: запах для нее не сводился с визуальным образом. У меня тоже было ощущение просто большого человека, только потом я догадался, что это папа. Это единственное реальное воспоминание, связанное с отцом.

- Но в доме остались работы. Они как-то повлияли на тебя как на художника? Происходило отождествление уже на символическом уровне?

- На самом деле в доме осталось не очень много. Одна вещь в квартире у бабушки, одна – у нас. Это то, что висело на стене. До какого-то момента я никак на них не реагировал. Основной массив графики я увидел уже достаточно поздно, лет в пятнадцать. И тогда стало интересно. Потом, когда я уже учился в Полиграфическом институте, привез от деда целый рулон рисунков. И был еще на посмертной выставке, по-моему, в ЦДХ. Но от нее остались смутные детские воспоминания. Так что толком я узнал творчество папы уже в 2003-м году на мемориальной экспозиции в Государственном центре современного искусства. Но я был уже взрослым. Так что влияние происходило скорее на генном уровне. Да, то, что я делал, например, в своем проекте на «Арт-Стрелке», где графика соединялась со словами, было чем-то похожим на то, что он делал. Но мне об этом сказали его друзья. Потом у меня есть серия силуэтов, когда я обводил собственную тень. И похожие силуэты папа придумал для иллюстраций к «Реквиему» Ахматовой, но это все-таки разные вещи по своему смыслу.

Так что, наверное, искусство отца все-таки повлияло, но только не так, что посмотрел, восхитился и начал что-то делать сам. Тут есть подсознательный уровень. Вот еще один пример. У папы был цикл «99 пейзажей с деревом»

А я устраивал в Вене перформанс «Человек-дерево», когда меня закапывали головой в землю, и тело торчало как ствол, а руки как ветки. И вот когда я показывал на выставке видеодокументацию акции, вспомнил про работу отца и включил репродукцию в экспозицию. Но вспомнил только потом, а не когда придумывал концепцию.

- То есть образ отца живет в подсознании?

- Нет. Есть только факт ранней смерти близкого человека. Был человек, и есть его работы. Когда я смотрю на них, начинаю думать, почему он делал именно это, а не другое. Я задаю себе эти вопросы, и, наверное, такая рефлексия как-то отражается и на том, что делаю я. В какой-то момент я ушел из дизайна, стал больше проводить времени в его мастерской, и атмосфера студии тоже повлияла, но все-таки косвенно.

- Произнесу слово из словаря Академии художеств – «преемственность»…

- Я знаю, что моя проблема в том, что я не могу определиться с формой в вещах, которые я делаю. Поэтому тут трудно говорить о какой-то стилистической традиции. Я не преследую в своем творчестве цели быть похожим или, наоборот, непохожим на отца. Я только знаю, что он был талантливым человеком, постоянно экспериментировавшим и пробовавшим себя в разных жанрах. Вот это, наверное, нас и роднит.

- Но, как ты думаешь, на твое становление повлияло то, что ты родился в семье художников, а не, скажем, лесорубов?

- Биография не терпит сослагательного наклонения. Родись я в любой другой семье, это был бы просто не я. Но базовые вещи в понимании того, что такое искусство – одни я принимаю, с другими борюсь – были заложены все-таки Евгением Гором, который меня воспитал после смерти папы. Постановка глобальных вопросов идет от него, а я пытаюсь сам найти ответы.

- Но вернемся к творчеству папы. Ты сам закончил Полиграф, работал в дизайне. Как ты оцениваешь его книжные проекты? Например, «Страдания юного Вертера» в форме писем по подписке.

- Здесь замечательная идея – приблизить классический текст к современному читателю, сделать книгу Гёте личным переживанием. То есть функция письма по почте – передать ощущение, что герой обращается непосредственно к тебе, он жив, существует здесь и теперь. Эта идея гениальна по сути своей. Рекламная, дизайнерская, в сущности, задумка превращается в произведение искусства. Это очень важно и для меня – понимать, что и зачем ты делаешь, а не просто быть, как теперь говорят, «креативщиком».

- Это и есть, наверное, то, что когда-то Леонид Бажанов в тексте о твоем отце загадочно назвал «детерминированной проективностью»? То есть когда ты не можешь жить, не придумывая постоянно чего-то нового, как я понимаю. И это относится к тебе тоже.

- Я не понимаю, что он конкретно имел в виду. Но если именно это, то такой момент есть. Хотя сама формула по стилю напоминает диагноз в психбольнице. В лучшие моменты художник садится и придумывает миллион проектов, а потом начинает выбирать для себя самое важное. Так что тут я ничем не отличаюсь от отца. Но это родовая черта любого художника.

- А есть какие-нибудь нереализованные проекты Кузькина-старшего, ко-торые хотел бы реализовать Кузькин-младший?

- В записных книжках есть много интересного, но я узнал о них, когда сам уже делал нечто схожее, например работы с зеркалом. Нет, сам я ничего не буду реализовывать. Во-первых, неэтично, во-вторых, теперь другое время. К тому же папа был человеком действия – то, что он хотел реализовать, он тут же реализовывал. В этом смысле у него удачная судьба. Например, ему нравилась музыка «Пинк Флойд» - и он делал плакат для концерта, который невозможно представить в то время. Просто плакат для себя. Но я больше всего ценю его графику, которая делалась в «потоке», серийно, стихийно. Это циклы «Стихи» и «Французский карандаш», сделанные на Сенеже.

Они очень близки к тому настроению, которое я пытаюсь вызвать у себя, когда сажусь рисовать. Но не надо нас сравнивать. Я сделал несколько конкретных работ, посвященных ему, где использовались его реальные фотографии. На одной из них была надпись: «Вы не знаете меня, я не знаю вас. Но мы смотрим друг на друга, и на что-то еще надеемся»…