ИнтервьюИван Вырыпаев о спектакле, который делает человека счастливым
Что такое концерт-спектакль «Сахар», кому нужна «Новая драма» и почему Станиславского неправильно поняли
Интервью
Даниил Трабун
Новый спектакль руководителя театра «Практика» Ивана Вырыпаева называется «Сахар» и играется музыкальной группой от начала до конца. Песни (оригинальные тексты и каверы на «Девушку по имени М», Across the Universe, «Вселенную» Иванушек Int.) здесь смешиваются с монологами, короткими сценками и видеоартом, на котором водопроводчик Марио из одноимённой игры бежит спасать принцессу. 23 октября «Сахар» сыграют в Москва Hall. Даниил Трабун поговорил с Иваном Вырыпаевым о том, почему спектакль-концерт ближе к ритуальном акту, как тесно связаны Малый театр и театр «Практика» и почему сегодняшняя эпоха постоянного шоу — штука совсем неплохая.
Иван Вырыпаев
российский драматург, актёр, режиссёр, художественный руководитель театра «Практика»
В «Сахаре» нет нарратива, это, скорее, на проповедь или на сеанс гипноза похоже.
Точно, сюжета нет — по структуре это концерт. Сегодня есть протяжённость во времени — к примеру, час двадцать спектакля, фильма или чего угодно. И творческие люди каждый раз стараются найти некоторый закон, который бы удержал всё это время внимание зрителя. В двадцатом веке было решено, что это сюжет. Были написаны книжки — как развивать сюжет, где есть переход, пик, — сценарные, по драматургии. Продюсер сегодня может прочитать сценарий и сказать: «Здесь нет сюжета». Это означает, что ничем зрителя мы не будем держать. И вся работа в кинокомпаниях сегодня ведётся по тому, чтобы переделать, доделать или усилить сюжет.
Но на самом деле сюжет — это не единственное, что способно удержать внимание зрителя. Всё зависит от того, насколько тот, кто его удерживает, владеет энергией зала и что он предлагает. А он должен что-то интересное предлагать: цвет, свет, звук, ритм, мысль. У нас нет сюжета, героев, развития этих героев, но есть мысль. Есть высказывание о нашей современной жизни.
Про что вообще этот концерт-спектакль? Это лекция, как стать счастливым, или всё-таки сатира на сегодняшний день, где условные офисные работники в перерывах между работой читают книги Гая Кавасаки и Алана Карра?
И то и другое. Я думаю, существует много уровней восприятия — конечно, кто-то воспринимает на интеллектуальном уровне, он будет сидеть и думать: «Ага, тут вот об этом речь идёт». Но в любом случае, задача искусства делать людей немного счастливыми. Это сто процентов. Даже если это о грустном и зритель плачет, но после спектакля он выходит немного счастливым.
Искусство может прикасаться
к моментам счастья
«Сахар» — это, конечно, спектакль про удовольствие, прежде всего
Спектакль «Сахар» на «Стрелке»
Счастье же такая вещь — невозможная, потому что она связана со стабильностью. Счастье — это окончательная стабильность всего, а у нас нет в жизни ни в чём стабильности, всё изменяется. Несчастье — от того, что мы цепляемся за что-то, хотим это удержать, стареем, близкие умирают, ребенок болеет. Болезнь, смерть, старение — нормальные вещи. Мы вроде бы об этом знаем, но принять никак не можем. Мы пришли, нам холодно, а мы хотим, чтобы стало тепло. Потом стало тепло — теперь уже жарко. Мы всё время чем-то недовольны. Счастье — это такой момент, когда ты отпускаешь всё. Искусство может прикасаться к моментам счастья. И «Сахар» — это, конечно, спектакль про удовольствие, прежде всего. В каком-то высшем смысле удовольствие. Там есть сатира, но задача этого концерта, конечно, получение удовольствия.
Мы вчера играли прогон, было мало людей, своих позвали, студентов, были незнакомые. И во время игры кто-то кричал: «Это ***, как круто, ***». Я уже не помню, когда во время спектакля люди так реагировали.
Сегодня больше нет выбора, всё потребление искусства устроено, как шоу.
Мы все к шоу привыкли
Вы ведь не просто так «Сахар» сделали в таком формате? Вы же любите музыку.
Помню, как я первый раз попал на концерт «Аукцыона» в клубе «Точка» — уже в период, когда они были взрослыми сознательными людьми. Тогда я подумал, что вот таким должен быть театр. Вот настолько он должен захватывать. Я даже думаю, что во времена Шекспира или Мольера театр оказывал такое же действие по своей силе. Театр — ведь необязательно что-то скучное, где мы сидим и какие-то вещи понимаем. Он воздействует на энергетическом уровне, зритель должен смеяться, плакать, ну для чего ещё идти? Просто головой думать — этого мало.
Сегодня больше нет выбора, всё потребление искусства устроено, как шоу. Мы все к шоу привыкли. Принцип такой — я играю в зал — так устроена индустрия. Я в этом ничего плохого, кстати, не вижу. Это абсолютно нормально играть в зрителя. Так театр и начинался — Эсхил, Софокл и Эврипид. По большему счёту, это и есть ритуальное действие. А концерт — это современное, выродившееся социальное, но тоже ритуальное действие. Вначале это был религиозный ритуальный акт, потом он выделился в светскую жизнь. Но всё равно в основе своей это исполнение — оно не бытовое, так мы в жизни себя не ведём. И тут обязательно присутствует трансовое состояние.
Репетиция «Сахара»
Вообще интересно, что у вас в спектакле, можно сказать, двойное дно. С одной стороны, история про современную жизнь, поиск счастья, а с другой — рассказ о том, как вы воплощаете свою мечту в реальность и создаёте группу. Это такая черта театра «Практика»?
Не только «Практики». Вообще я думаю, что искусство — вещь исполнительская. У нас 100 лет практикуется система Станиславского. Эта система — прекрасная, но мне кажется, её на каком-то этапе неправильно поняли. Подумали, что это такая четвёртая стена, где люди пытаются убедить других людей в том, что есть некая реальность, что они, к примеру, в квартире находятся: «Если я очень сильно буду верить в это, то и зритель поверит». Но это так не работает.
В искусстве всегда присутствует исполнитель и произведение. Когда мы шли на Ростроповича, помимо того, что мы хотели слушать Моцарта, нам важно было, как он его играл. Ростропович играл так, и на него столько стоил билет, а другая виолончель, тот же Моцарт и те же ноты, стоит по-другому. Когда мы идём на Майю Плисецкую, мы не идём сюжет «Лебединого озера» смотреть: «А вот этот лебедь погибнет в конце?» Мы идём посмотреть, как она танцует. Вот это двойное дно там и присутствует. Ты наслаждаешься музыкой, движением, но и тем, как она это делает, и она наслаждается и как бы говорит «Я делаю это для вас».
Психологическое искусство двадцатого века на очень короткий период очень странно себя повело, в частности в театре оно стало убеждать людей в том, что искусства никакого нет, есть реальность. Никакой реальной жизни не существует, есть только наше постоянное соприкосновение с искусством, наше восприятие. То, что сейчас происходит, это возвращение. Нынешние законы потребления искусства — это законы природные.
Мне кажется, что сохранять традицию
и стержень очень важно — это наш фундамент; но пытаясь удержать стержень, мы хватаемся за внешнюю форму в буквальном смысле слова
То есть систему Станиславского неправильно поняли?
Не то чтобы неправильно поняли — этим занимались умные люди. Я просто думаю, что перепутали эстетику с методом. Четвёртая стена — это режиссёрский приём Станиславского в то время. Это тогда сработало, авангард, люди пришли, никогда такого не видели и вдруг — как в доме! Это работало 15–20 лет, было очень круто. Но через 20 лет это в школах почему-то превратилось в систему. А это не система — это приём.
У нас же вообще есть разрыв между сегодня и вчера. Очень сложно выстроена традиция. В театре тоже. К примеру, Малый театр и театр «Практика» как будто в двух разных реальностях существуют.
Недоразумение. Мы с Малым театром, как ни странно, — самые близкие друг другу театры. У нас одинаковые цели, одинаковые задачи — всё одинаковое. Я убеждён, что, например, Юрий Мефодиевич Соломин понятия не имеет, что я думаю про искусство. Он никогда не видел ни одного моего спектакля, ему неизвестно, чем я занимаюсь. Наверное, у него есть некий стереотип насчёт меня — Новая драма, матершинные слова и так далее. Я уверен, что если бы мы сели сейчас где-нибудь за чаем и стали говорить об искусстве (у меня уже были такие опыты с другими выдающимися пожилыми людьми), оказалось бы, что мы идентично воспринимаем многие вещи. Сто процентов.
Другое дело, всё непонимание находится в сфере актуальности. Малый театр — это театр Новой драмы когда-то. Тогда — современный лидер русской драматургии: шеф-драматургом там был Островский, у него шли новые пьесы, он выбирал пьесы других драматургов, по сути, был арт-директором Малого. И это было очень актуально, прогрессивно — ставили Гоголя, играл Щепкин, говорили о запрещённых вещах.
Мне кажется, что сохранять традицию и стержень очень важно — это наш фундамент; но пытаясь удержать стержень, мы хватаемся за внешнюю форму в буквальном смысле слова. Старинные платья и манера речи уже не соответствуют тому, как сегодня говорят, но вряд ли именно они удерживают Островского. Вряд ли вы сейчас придёте в Малый театр и увидите там то, как играли «тогда», потому что и так тоже уже не играли при Островском. Непонятно, что вы там увидите — это и не старый театр, и не новый. Он как бы никакой. Это работает и наоборот тоже: если ты надел джинсы и достал мобильный телефон на сцене, это не значит, что ты стал современным. Ты можешь быть современным, играя в костюмах. Современность, это способ коммуникации с залом.
«Я болен идеей городского театра.
Театра, интегрированного в городскую среду. Ты приходишь в 9 утра на йогу, можешь остаться позавтракать, потом посидеть в интернете, сделать свою работу, взять интересную книжку из библиотеки, отвести ребёнка на развивающие курсы, потом посмотреть спектакль... И вдобавок театр находится в твоём районе и об этом месте и рассказывает истории. Интегрированный очаг культуры, но не «Дом культуры», как раньше, а именно театр. Это функция театра, которая стала шире»
Что вообще такое «Новая драма», которая появилась десять лет назад? Могут ли современные режиссёры заниматься этой самой «Новой драмой» образца 2003 года?
Не может быть такого устоявшегося понятия, хотя бы потому что культурологический термин обозначает совсем другое — Ибсен, Стриндберг, Гауптман. Мне кажется, что Новая драма — слово, придуманное моими коллегами — этим стоит обозначать новое в буквальном смысле слова, то есть недавно написанное. И тогда оно никогда не будет устаревать, потому что всегда будут писать новые пьесы.
Оправдала ли «Новая драма» ожидания?
Я только что был целый месяц в Штатах, а потом встречался со всеми директорами таких же, как «Практика», театров по всей Америке, конечно, там такого развития современной драматургии не существует. Там есть чёткое понятие мейнстрима и шоу-бизнеса — и андерграунда, который очень глубоко в заднице. Если ты в андерграунде, то ты играешь на втором этаже паба для сорока человек. Дотаций государственных нет. В Польше, где я живу, тоже, есть целая система по отбору этой пьесы, но в таком процентном соотношении, как в России, и там пьесы не ставят. В Англии, наверное, больше, да. Так что можно сказать, что у нас точно уделяется очень большое внимание современной пьесе.
Насколько «Новая драма» популярна? Это можно измерить по нам: вместимость зала — 120 человек, играем мы каждый день, иногда два раза. 30 раз в месяц по 120 человек зал полностью занят, билеты у нас недешёвые. 3 или 4 наших спектакля могли бы собирать 500 мест каждый день, Другие спектакли могли бы собирать по 200–250 человек. В общем, если брать Центр Драматургии, Театр.Док, Гоголь-центр, то примерно от 600 до 1000 человек по всей Москве каждый вечер хотели бы посмотреть современную пьесу. Таков процент.
Я не учился писать пьесы, у меня у самого много вопросов
Точно, сюжета нет — по структуре это концерт
Вы советуете что-то современным драматургам?
Я не учился писать пьесы, у меня у самого много вопросов. Если меня спросят, как научить анализу пьесы по режиссуре, я отвечу — потому что я учился в Щуке, я знаю про это. Но методику написания пьесы сегодня я не знаю. Её просто не существует. Есть один только принцип — ты должен говорить с реальными людьми в том городе, в котором ты живёшь.
Когда человек говорит, что он ищет новую форму, на самом деле он говорит, о том, что ищет новый способ коммуникации. Новой формы нет, а вот способы связи с людьми изменяются. Вообще я думаю, что это и есть самое интересное, что нужно изучать везде: в духовной, политической, социальной жизни — изменения.
Комментарии
Подписаться